Декабрьский день пролетел быстро. Щука брала до половины второго дня, а потом – как отрезало. Пора собираться на ночлег, скоро стемнеет. Закидали жерлицы снегом, и пошли к землянке.
Пока кололи дрова, протапливали землянку, варили уху, откуда-то свалилась темнота, а ночью ударил мороз и по лесу раскатывался треск мерзлых деревьев. И чудилось нам с огненных «двухсот пятидесяти» на нос, что бродит по нашему острову волколак-оборотень, задирая оскаленную морду к полной луне. И нет ему покоя в мертвенно-бледном ее свете, как нет сейчас покоя Михалычу, улегшемуся на нары к самой печке. Он то и дело сучит во сне ногами и отдергивает их от зарумяненных жаром боков буржуйки. Наконец, как-то ловко извернувшись на тесных нарах, Михалыч нашел удобное положение и засопел. Вскоре в землянке запахло паленой кошкой. Мы, оторвавшись от разговора, зачарованно смотрим на алый бутон, расцветающий на фуфайке Михалыча.
– Горишь, Михалыч! – спохватываемся вдруг.
Тот подпрыгнул, сел на печку, крикнул осенним изюбрем, и выполз из землянки, оставляя за собой дымный след, как подбитый «Фокке-вульф-190». А мы сидим, крошим зубы со скрипом, таращим глаза и, молча, наливаемся кровью. Смеяться грешно…
Первым не выдержал Леня-маленький. Он сложился циркулем и полез под нары, отвратительно хрюкая. Потом в землянке что-то взорвалось…
Всю ночь Михалыч выбегал на улицу и топтал в снегу свою фуфайку. Вата шипела и гасла, но через час-другой Михалыч снова начинал дымиться, распространяя запах городской свалки. В конце концов, все то, что осталось от фуфайки Михалыча, мы утопили в ведре с водой и заснули, как младенцы.
